Избранное. В 2 томах [Том 1] - Леонгард Франк

Подобно тому как даже самые искушенные посетители премьер немеют перед таинством, когда в зале гаснет свет, а в кукольном театре округляются глазенки ребятишек, лишь только перестает играть шарманка, так и крестьяне поддались чарам искусства, едва лишь поднялся занавес. Шум внезапно умолк, голоса актеров достигали самых дальних уголков зала, и слова вбирались притихшей публикой не менее жадно, чем впитывает в себя влагу промокательная бумага.

Играла молодежь, еще исполненная надежд на будущую славу, играла за кусок хлеба и ради того, чтобы когда-нибудь эту славу пожать, а с ними несколько стариков, живших воспоминаниями о прошлых, никогда не пережитых ими, триумфах. Толстый актер, исполнявший роль Гамлета и кассира, занимал промежуточное положение между теми и другими, он был всегда всем доволен, а сестра — гонимый ветром листок, прибившийся к труппе, — довольствовалась тем, что изображает жизнь, жить которой не способна.

Декорации не менялись. Занавес опускали и поднимали десятки раз, а на сцене красовался все тот же грубо намалеванный холст: холмы с виноградниками и упирающаяся прямо в небо река. Оксенфуртский маляр явно был не в ладах с перспективой.

Хозяин выговорил себе длинные антракты и раннее окончание спектакля, чтобы публика приналегла на вино и ему не остаться в накладе.

Актерам приходилось играть только голую фабулу. Поэтому толстый Гамлет оказался весьма решительным малым, которому не ведомы никакие сомнения. С Полонием расправились в два счета, а Офелии в сцене безумия не хватило времени показать всю прелесть своей трогательной невинности.

Когда уже и король, и королева, и брат Офелии лежали друг подле друга мертвые у ее могилы, толстый Гамлет, ошалев от темпов нашего времени, которое тут, как и всюду, готово жертвовать искусством ради денег, быстро присочинил еще реплику: «О, кровь и трупы!» — и сам рухнул бездыханный.

— Ему бы сразу короля прикончить, раз этот негодяй таким подлым манером захватил престол, да жениться на девушке, так бы оно лучше было, — сказал старичок пастух письмоводителю.

— По крайней мере они отмучились, — со вздохом ответил тот.

Несколько минут спустя все уже сидели за длинным столом в банкетном зале. Мухи вяло кружили вокруг висячей лампы. Из-за седых кудрей толстого актера выглядывали плохо выкрашенные огненно-рыжие волосы королевы, у которой было как бы два лица. Оплывшее, резко очерченное угловатыми линиями подбородка, старое лицо как бы заключало в жировую рамку сохранившееся благодаря массажу девичье личико.

Квартет был явно не в своей тарелке. Ханна сидела возле отца. В докторе Гуфе боролись противоречивые чувства. Решительным жестом он схватил стакан. Волосы у него на макушке стали торчком еще во время представления. Сестра Гуфа в роли сторонней наблюдательницы, роли, вполне оправданной в этом разношерстном обществе, отчужденно улыбалась.

За соседним столиком выпивал коротко остриженный асессор, лишь на лбу у него крылышками расходились две тщательно прилизанные прядки.

Словно затем, чтобы сделать это неудобоваримое общество уже вовсе нетерпимым, рассыпать его и снова составить, доктор Гуф окликнул асессора:

— Присаживайся к нам, дружище, присаживайся! По прическе вижу, что ищешь хорошей компании.

Один только Соколиный Глаз чувствовал себя превосходно. Он весело вскидывал голову вверх и вправо, чокаясь с сидевшей напротив двуликой королевой.

— Ну, как сбор? — осведомился Оскар у толстого Гамлета и с деланно безразличным видом уставился в пространство.

— Шекспир намного больше потерял, чем мы выиграли.

— Все же сбор, по-моему, должен…

— Как можешь о деньгах ты думать, Оскар, когда в душе у нас трагедии еще звучит развязка!

— Заткнись! — прошипел письмоводитель, имея в виду и того и другого.

— …по моему, должен составить никак не меньше ста пятидесяти семи марок. Я подсчитал.

Гамлет, мрачно насупившись, поделил эту сумму мысленно на восемь, после чего у него сразу вырос второй подбородок.

Красноватый отблеск лампы скупо освещал лица сидевшей за столом компании, резко отделяя ее от погруженного во мрак остального мира.

В дальнем углу чинно восседала кошка, с притворным безразличием наблюдая за возней двух крохотных котяток, которые задорно наскакивали друг на друга и тут же, сцепившись в клубок, валились на паркет; она медленно поднялась, длинными шагами, словно потягиваясь, пересекла весь зал и как особа, могущая себе это дозволить в силу своего материнства и положения в обществе, уверенно прыгнула к Ханне на колени.

Ханна погладила гостью — все, мол, в порядке — и опять посмотрела на доктора Гуфа. Но перед ней возникло лицо Томаса. Он брезгливо скользнул по ней взглядом и равнодушно отвернулся, как вчера в садоводстве, когда она пришла за салатом.

С того самого дня, когда Ханна побывала на квартире у доктора Гуфа, она жила в сумбурной неразберихе какого-то кошмарного сна. Она не могла решиться. Воля исчезла. Не могла выбрать. Кого же она любит? Пусть тот явится сам.

Доктор Гуф заметил двойственный взгляд Ханны. «Губы ее тянутся к кубку жизни, они плотно сжаты, но тянутся к кубку», — подумал он и уселся между сестрой и Ханной.

Он сидел очень скромно на краешке стула, немного позади, и старательно направлял струйку табачного дыма в сторону.

Квартет, актеры и асессор прекрасно спелись, вино смыло все границы.

Старый король рассказывал об овациях публики, относившихся еще к тем временам, когда его сизые отвислые щеки были розовыми и свежими и занимали подобающее им место. Горацио, чернявый юноша с безукоризненным профилем и вечно грязным бельем, которого Гуф видел с сестрой в берлинском ресторане-автомате, упивался мечтами о будущей своей славе. Гамлет вкушал вино настоящего.

В каждом мало-мальски крупном селении Южной Германии всегда найдешь хорошую гостиницу, где дородная хозяйка знает толк в стряпне и отважно орудует у гигантской плиты, — это сестре Гуфа давно уже было известно, и она как никто умела одним лишь взглядом убедить этих практичных особ, не поддающихся ни на какие уговоры, что неуважительное мнение о бродячих актерах в данном случае лишено основания. Так и в Оксенфурте преисполненная почтения хозяйка тотчас скинула фартук и с гордостью повела показывать хрупкой, со вкусом одетой приезжей даме, в белых без единого пятнышка лайковых перчатках, лучшую в доме комнату.

Поперек комнаты стояла массивная, в два метра шириной, дубовая резная кровать с балдахином; большое до полу зеркало с двумя тоненькими, в мизинец, свечками по бокам занимало всю стену, а шкаф был величиной чуть ли не с маленький дом. Веселенькие розовые ситцевые занавески придавали комнате уют, и все это несколько тяжеловесное великолепие осенял низкий лепной потолок, выкрашенный в голубую и розовую краску.

Когда они вошли, в камине уже потрескивали толстые поленья.

Сестра Гуфа одернула